Художники, художества, галереи, др, пр.
Только я прочитал ужасы, давние, про разгром выставки «Осторожно Религия»… И крепко-накрепко призадумался, в каком случае допустимо громить выставку?.. Если там, например, расположены работы, оскорбляющие чувства?.. Мой ответ: не знаю. Да и что такое чувства? Но хотелось бы разобраться: что есть современное искусство? И так вообще...
И вдруг звонок. Телефонный. Жигунов Илья. «Завтра в 19.00 выставка и перформанс в Галерее Исачёва на Мойке».
«О, – возрадовался я, – какая удача. Галерея. Художники. Жигунова давно не видел. Иду».
Кто-то меня заколдовал. Я теперь всюду опаздываю. Часов в восемь только выбрался я из-под Земли в районе Технологического Института и побрел под дождем в сторону… наугад в какую-то сторону. Заплутал немного. Помню, была Сенная, Улица Гражданская, Гривцова, Казанская, Майорова… юностью повеяло… – Уф, пришел. Заодно по пути чисто эмпирически с Достоевским перемолвился парой мыслей, и перекинулся толикой эмоций, – давненько о нем не тревожился.
Все, конечно, расходятся; меня пропустили. Работы Ильи посмотрел. Интересные. Разговорился с хозяином. Георгий Михайлов. Дело в том, что Георгий есть галерейщик, галерист. А с живым галеристом мне никогда общаться не приходилось.
Тем более с галеристом, который такой давно. Еще с советских времен. И даже бывал на Колыме, по направлению суда, его осудившего за несовместимость с идеологией и кой-какими принципами советской коммерции.
С художниками я общался. Скажу тоже честно – не сложились с художниками отношения.
Они меня выпивать с собою заставляли… добровольно. И соответственно выпивали со мною. И, боюсь, им это не очень понравилось. Почти всегда сначала была беседа-спор, потом склока и, наконец, драка. У художников, вероятно, так принято. Уж очень они эмоциональные, мир в красках видят.
Не всегда я одолевал. Но моральная победа, надеюсь, оставалась за мною. Я азартный.
Помню, на улице Красной пили сразу с двумя художниками и их одной, неизвестно кого из них, женою. Нет, мирно. Картины смотрели, на расстоянии. В перспективе. Я щурил глаз и крякал эстетически, как бы разбирая в смутной и кривой их мазне какую-то масштабную истину.
Один из художников был жутко грузный толстяк. Я его даже спросил, сколько он жмет лежа?.. а приседает? И сам ему предложил вариант: «Двести?» Но он замялся, и честно ответствовал, что вообще ничего не жмет ни лежа, ни сидя, потому что у него сызмальства хромает обмен веществ. Я так и предполагал. Толстяки сильные, но лежа не жмут и на перекладине совсем подтянуться не могут. А пил он здоровски, как танк. Мы пили терпкое красное каберне – без счета выпито было. Случайно познакомились, в магазине. В начале декабря как раз. Художники вино, пять бутылок, на Новый Год себе запасливо покупали. И я две взял, для знакомства. Еще потом бегали. Не знаю, чем они Новый год отпраздновали. На безденежье ведь жаловались.
Потом настала пора танцев... ибо в наличии была женщина, и она же чья-то жена. Заключался в этом наличии какой-то бодрящий предикат…
С женою их, пока я душевно танцевал, они хоть и хрюкали, но не очень-то накидывались. …Все было вроде бы ничего. А как началось – запамятовал.
В общем, наверняка, пострадал я за любовь к свободе и искусству. Кстати, именно толстяк, должно быть, защищая свою, не помню значительную или нет жизнь, так ударил меня по уху, отломанной ножкой от стула, что я уже не мог угомониться, пока меня не повязал вызванный расстроенными соседями наряд милиции. Но культурно повязали, даже позволили прихватить с собою пару картин, подаренных мне художниками в пору, когда они меня сочли за искренне преклоненного пред их даром почитателя. А милиционеры мне потому позволили картины прихватить что, наверное, хотели злоупотребить своим служебным положением, и приписать мне поутру расхищение частного имущества, чтоб закон с меня строже взыскал, – да просчитались жестоко.– Одна из картин с дарственной на мое имя надписью оказалась. В пору нашей дружбы важно мне ее подписал один из тех художественных чертей. – Бог за мною приглядывал. – Чтоб не погибла моя душа в самой юности. (Это, правда, версия для красного словца – милицейские нижние чины, особенно те советские, которые на выезды за драчунами назначались, искусству вряд ли приписывали чудодейственные свойства, может и попросту им наплевать было, что я из галерейного благосостояния квартиры, где меня повязывали, с собою в путь возьму – не возражают хозяева, сами насквозь сомнительные, и ладно).
Дальше дело техники. Поскольку была на мне очевидна рана от ножки стула, и рана была – о-го-го – несовместимая с красивым обликом Аполлона, то отправили меня из участка, буквально сразу после каких-то первичных опознаний, на скорой помощи в больницу для пострадавших в драках и травматических случаях алкоголиков.
По дороге туда, подкупив честных и благородных врачей, пятеркой денег и потерянной кожаной перчаткой, я утек вместе с картинами.
– Это я один случай только рассказал, а было еще несколько. И все с дракой.
Исключений из этой пагубной традиции два. С художником дадаистом Мякишевым выпивать удавалось без драки. Но, какие-то злобные урчания, и смутные замахи поварешками, да, тоже были.
А художник гризайлист Антипов вообще не пьет. Какой же он художник, спрашивается?!
И вот прошли годы – я изменился и, хотя от прошлых подвигов не отрекаюсь, смотрю на них иначе, а импульсов к их повторению теперь пытаюсь не придерживаться – предо мною галерист. Причем в руках у него стакан. Стакан особый, в змеевидном подстаканнике; налита в стакане белая. Он отпивает ее маленькими глотками. (Сердце мое содрогнулось, такое сочетание увидев… да, явилась мечта о совместном банкете...)
По размерам галерист как Довлатов. Даже сантиметров на семь повыше. Внешность его как у библейского пророка. Растрепанная седая бородатая мощная напузыренная. (Я пророков не видел, как они выглядят, предполагаю гипотетически.)
Поговорили. (На стакан я косился, и думы праздные в голове, – да, роились, являлись некоторые варианты.)
Поводил меня по галерее. Узрел я картины Исачёва. Спросил я, а правда или мне чудится, что в них вавилонское изобилие смешано с христианской аскезою. – Не знаю, – отвечает галерист. – Но научно стиль Исачева, если вкратце, называется, мистический сюрреализм.
И вообще в этой галерее сюрреализмище стоит такой – что в нем залипнуть, как комарику в янтаре, запросто. И мистика, кстати, назло сквознякам и психотерапевтам, вовсю тоже там орудует, будто заводная юла, немного только невидимая, – непосредственно на психику круги свои дантовы наверчивает.
– Звонки какие-то телефонные, постоянны. Как в фильмах ужасов, где неизвестный шантажист, заложивший атомные фугасы в разных частях города, пугает честного детективного негра, что если он, негр детективный, того и того тотчас не сделает – всем кирдык. А сделать надо что-то ужасное, несовместимое с совестью.
Георгий в трубку ответствует тоже нечто кошмарно-взвинченное, хотя временами вроде бы и рассудительное. Но чувствуется, силы тьмы пока ведут в счете, и неясно как переломить ход событий…
– Г. М. мне много рассказал интересного и такого про себя и жизнь свою занимательного и жуткого, что все это я должен уточнить, и перепроверить путем дополнительного общения.
Еще беседовали о природе власти. И о проблемах ценообразования на современное искусство.
– Природу власти опускаем – неохватное, и субъективное, подлежащее специальному расследованию.
– За некоторые современно-актуальные работы платят бешеные деньги. То ли на частных примерах, отобранных по неясным параметрам, поддерживая идею вообще куда-то движения, – лишь бы было какое-то движение. То ли потому что и впрямь кроется в «плоской», хотя и претендующей на разворот в многомерность, скажем так, вербально-визуальной «инсталляции», нечто чудесное. – «Плоское» это я намекаю, что речь все-таки о живописи или о чем-то на нее похожем. «Инсталляция» – не совсем о живописи, а с приращением. С лямдой добавочного бога.
Современное изобразительное искусство клонится быть сочетанием визуального и вербального. Если вкратце и без доказательств, то вроде бы ударный фронт этого искусства проходит там, где водятся в изобилии изощренные метафоры – сказать сложнее – парадоксальные операции со смыслами и провокационные сдвиги актуального цитирования; маски-шоу. И вся эта война происходит в пространстве мозаичном клиповом расщепленном. Боевая же единица искусства теперь уже не всегда живописная картина, а иногда даже попросту фотография с надписью – действительно рисовать потихоньку перестают, отдавая дань современным технологиям, которые умеют много «гитик». «Гитик» – это тоже намек, но не на готику душевных порывов.
Если не «плоское», то для его размещения потребен замок или город. Что не удобно. Так как оно не всегда же из чугуна вылеплено?! Если из чего хрупкого, то легко повредить, значит надо под непробиваемым стеклом консервировать… А если собственного замка нет... тогда уж лучше сразу телевизор с телевидением и интернетом брать, нежели...
Понятно, что запечатленное на холсте-картоне, удобно купить, утащить, прибить к стене домашней галереи, в видах интерьера и в качестве непортящейся духовной пищи.
А, например, стихи, которые хотя и можно декламировать хором, но, если даже не принимать в расчет проблемы непереводимости, – то к стенке их все равно не привесишь, и пред соседним бароном, своим ими единоличным обладанием, не похвастаешь…
…Так что пусть живут в аквариумах для виртуальных грез, а эти аквариумы есть ширпотреб...
Почему сочетание вербального и визуального? Не знаю. Такая тенденция есть. Чтоб к изображению прикладывать некое пояснение. Иногда в виде внятного текста. Вербальное и визуальное, взаимодействуя, могут образовывать – оксюморон, эклектическую бомбу, – суперпозицию таких инверсий, таких наущений, таких грез – такое Нечто – волшебное, что оно умеет освободить созерцателя на время от окаменелого статуса и от колючей статики обыденного – обратить в сверхчеловека. Так сказать, организовать из бюргера демона.
Это загадочное Нечто путем – эклектизма, экспрессии, экстрамодернизма – в потребителе отменяет блоки и грани запретного и дает простор деятельному творческому хаосу, дотоле втуне прозябавшему, отчего получается кайф. Организует множественные смыслы в постижимые узоры. Примиряет с множественностью непостижимых смыслов. Снимает конфликт: расщепленное сознание – мир нерасшифрованных смыслов.
Это таинственное, не очень-то поддающееся определению «Нечто», награждая «продвинутого обывателя», совершает такое с ним, видимо, преображение, что продвинутый обыватель готов оплачивать его по форс-мажорным счетам. Пополняя корзину машиниста и оператора; питая тщеславие демиургов маленьких и больших; поддерживая освоение ментальных запасов и ход цивилизации.
«Продвинутый обыватель», конечно, загадочен, он есть по сути мифология и фикция, по духу – коллективный разум, по форме – голограмма. Но иногда тождественен личности.
С «репкою из толпы» разговор совсем особый: – ЦЦЦ, – ЫЫЫ!
А не очень оно, Нечто, заключенное в актуальном искусстве, поддается определению, потому что является в некоторых случаях вопиющей абракадаброй. Но все равно, неясными силами возведенное в ранг прелести, ценится, как магический отпечаток самой вечности.
А также потому, что кто его вообще знает, как все устроено.
Ну и наконец, аллегорически, если сравнить с боксерским поединком, то все ясно-понятно пока пыхтишь на тренировке…. И пока лежишь в больнице тоже… А вот что происходит в тот момент когда тяжкий кулак соперника попадает тебе в челюсть, и ты становишься летучий как Ариэль и одновременно переживаешь расцвет маленькой галлюциногенной смерти? И таких моментов в жизни и существовании много. Надо же как-то их отразить и закоротить. И т.п.
И последнее. Воздействие реализма понятно: узнавание, доходящее до откровения. Но заезжий продавец мыльных пузырей и черных дыр бытия тоже жаждет встречи с жертвою. А жертва хочет связать своей душе «теплый» свитерок по размеру. И ищет целителя с рецептами. Оба двое искренне рады, взаимно заколдовываясь, высмотреть друг друга в кишащей богами и шарлатанами обоюдно-зеркальной сутолоке мироздания.
– Если опять честно, то когда, будучи студентом, я навещал Эрмитаж, а это бывало часто – то быстренько старался миновать всякие темные и душные залы со всякими унылыми Снятиями с Креста и на Него Навешиваниями и пр. подобными «средневековыми» разработками, за исключением, быть может, плотоядного зала Рубенса – и быстренько проникнуть на третий-четвертый этаж, где было выставлено нечто из ряда вон. Черные жгучие вывороченные наизнанку женщины Пикассо. Бульдожьи цветенья Ван Гога. Стремные бульвары Писарро. Пожары Ренуара. Нежные параболы Дега. Убийственные косинусы Матисса. И туманные грезы Кеса… Если за давностью их не путаю.
А теперь меня тревожит, и приводит в трепет Актуальное Искусство. Чувствую, воздействует. Оживляет. А от традиционных работ наступает зевота и духовная изжога.
Но есть загадки. То да се. Как разум мыслящий ищу классификации и одобрения.
Разумеется, все, связанное с метафизикой «актуального», крайне занимательно – и спрашивать об этом надо именно у галериста. Он же в основе движения, одна из ключевых фигур???
Я и спрашивал. Но, к сожалению, как человек изнемогший от преследований со стороны власти, а также как человек, у которого в руках змеевидный стакан с белой, Георгий от интересующих меня ответов ускользал (как Сево-Гуревичин угорь, убежавший с революционной песнью и со словами «раньше срока меня не буди» из Гоморры) и выворачивал на колею своих страданий и, шире, на тему – «Оппозиция: власть – личность». Он б этом охоч. От этой темы он мистическим образом пламенеет, одновременно исчезая из вида рассудка.
А я его пытался снова клонить к реальности. И не повезло. Выпала печаль. Оказалось где-то в задних комнатах таится сын человеческий, пробуждающийся от недвижимых грез…
……………………………………………………………………….
Георгия я тем очень расположил к себе, что когда он мне протяжно, но с энтузиазмом и надрывом, повествуя о преследованиях, которым подвергался, сказал примерно следующее: «В общем, такое у меня было чувство, будто на меня наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси…»
– Я возьми да и продолжи: «если только можешь, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси».
……………………..
Георгий: «…но не отвратим конец пути».
Я: «Я один все тонет в фарисействе…»
Георгий: «жизнь пройти – не поле перейти…»
И ясно сделалось, что люди мы культурные и знаем пароль.
А когда я ему объяснил, что тусовка, эти вот, читанные нами строки неведомого автора, не очень любит за «косяк» и смешение – он задумался и вымолвил: да возможно такое дело. И важно кивнул, что, да, прослеживается меж нами и понимание о неком демонизме бытия тоже.
А я возьми да и добавь: «Тусовка – дура. На самом деле это стихотворение есть великое. Предвосхищающее самый ядерный постмодернизм, потому что речь в нем ведется от лица актера, причем с грузинскими корнями, и с намеком на второе пришествие в лице этого актера, по совместительству собирающегося изображать склонного к маниакальным расправам «лжемессию». И «косяк» как раз на месте, так как сцена, на коей разворачивается спиралевидная эта инсталляция, выстроена по законам ядовитого минимализма. И на ней из реквизита только один дверной косяк. Символизирующий ледяной переход в небытие и травму преображения…».
После таких моих сложно-подчиненных слов Георгий меня зауважал, и сделался готов, подумалось, открыть мне кое-какие тайны.
Но, рассыпав горстку поэтических заклинаний, мы впрямь стронули демоническое зверство бытия.
– Из задних комнат галереи выполз пребывавший там на отдыхе и временном алкогольном упокоении зрелый человек, поэт.
И как назло прямо с рукописью своих стихов. Он пошатывался. Перегар, от него распространявшийся, гипнотизировал и усыплял все живое в округе. Но намерения его были серьезные.
Прослышал он, что мы ритмически разговариваем, и захотел примкнуть и возглавить своими стихами местное поэтическое бьеннале.
И очень, в этот смутный момент пробуждения от водочной летаргии, он был, именно как поэт, уверен в своем величии. Хотя в галерею он пробрался сначала как графист – деятель, задействованный в графическом развитии живописи. Но водка его переделала. Графика – рассеялась как смутный сон. Сгорела как уголь.
Представилась ему возможность вдарить стихами. Тем более что коварный «графист», идя в галерею по делам своим исключительно графическим, предусмотрительно захватил до кучи собрание своих стихов. Словно предвидел. Собственно так и надо. Активизировать все. Использовать возможности по мере их выпадения. Чем в данный момент востребовано, тем и вдаривать. Коли есть чем. Не взирая, так сказать. Но нам жертвам удара, пришлось, конечно, пережить трагедию. Ибо стихи его были примерно такие. «Нивы сжаты, рощи голы и вообще тоска и тлен – тра-ля-ля – пара гнедых запряженных с зарею». Нет, про тлен и гнедых – это я сам приплюсовал, но вообще стихи его были банальные, пустоватые и наивные, чрез призму живородящего примитивизма искренне пропущенные. И какой-то из этих «нив и рощ» выводился тлетворно-слащавый оптимизм. Пагубный.
Я понял, что раз поэту представилась возможность так сказать предъявить…. Он не остановится. Но притормозить его попытался. И завернул фразу о том, что современная поэзия должна быть все-таки позаковыристей… – иногда, мол, например, и цитатность необходима, хотя уместна только при условии, что цитата не скрипит на зубах как желтый сахар, а тает, словно древнеперсидская пастила. Услышав такие мои речи, «графист» меня сильно не возлюбил. Он к поэзии проще относится. Стал надвигаться, махать руками, что-то горячо молоть про Высоцкого и Есенина – набрасываться. Так что я его был даже принужден строго спросить, не собирается ли он нанести физического ущерба моей личности, и удастся ли моей личности после общения с ним выжить.
И еще я его добил, добавив про «мерцание слов в пространствах когерентности семантических полей».
Я, понятно, ему специально такую уключину ввернул. А уключины вворачивать я умею. Я мастер на такую импровизацию, в пылком разговоре особенно. Жалко, что никто за мною не записывает. Я до того наловчился произносить такие научные ничего не означающие фразы, что некоторые гиперактивные путаники укрощаются моментально – просто валятся или сходят с ума. Впрочем, известно, что неврастеника, каковым по определению является всякий поэт, проще всего укрощать именно «анти-заклинаниями». (Долго объяснять).
Короче, остановил идущего на таран «поэзогастелло». Но разговора с Михайловым возобновить не смог, так как пока мы с поэтом препирались, галерист обильно отхлебывал из стакана и явно... Настало время мне уходить.
Поэты!?
Знаю я про них, что если им про рощи и нивы не дать почитать с полчасика, когда им охота, они того… хуже вурдалаков вскидываются.
Горе.
Но я ему отомстил.
Он в какой-то момент пригорюнился, и стал жаловаться, что у него была юная
муза-подруга, которая его поэзии предпочла сапоги «по то место, откуда ноги растут» – и бросила его, когда он ей вместо сапог предложил почитать поэзию.
«И правильно сделала – сказал я. – Твоя поэзия несовершенна. А сапоги ее превратят в богиню. А тебе богиня не нужна. Тебе нужно в лито».
И ушел.
Не знаю, не случилось ли там без меня кровопролития.
Вряд ли.
И неразрешенными остались важные вопросы.
Чем же все-таки современное искусство разительно, и в чем его актуальные чудеса?
Почему вообще, например, некоторые картины стоят миллионы долларов, тогда как краски, кисточки и холст, потребные на их производство, тянут максимум на пятьсот? Да и идея, в их основу положенная – черный квадро – явно не рождена летать, ниже не является тем самым «косяком», сквозь который виднеется белое на черном царствие небесное…
В чем стержень ценообразования? Суть актуальности?
Две вещи.
Во-первых, тема художников вновь тревожит мой организм.
Во-вторых, Антипов опять, кстати, в присутствие Мякишева, обещал появиться в ЖЖ.
Он ведает в искусстве, и должен нам все разъяснить.
В-третьих, уже через парочку дней после написания всего этого Антипов подтвердил, что готовится сайт, где будут предъявлены его работы. И что в ЖЖ он появится, как только ему починят Интернет. Интернет антиповский – хроник – ломается чаще чем работает.
Андрей Чивиков
Источник заметки: https://dromos.livejournal.com/56733.html
Комментариев нет:
Отправить комментарий